|
«О преславнаго чудесе! Широта креста и долгота небеси равна есть!» (3-я стихира на хвалитех). Восхваляя такими словами Животворящий Крест Господень в одном из своих песнопений на праздник Воздвижения Креста, Святая Церковь открывает нам один из аспектов учения о Кресте, а именно: что широта и долгота креста равны небесам, т.е. иными словами, крест покрывает всю вселенную, все мироздание, весь видимый и невидимый мир.
Удивительное изложение этого учения мы находим в замечательной книге выдающегося русского религиозного мыслителя, князя Евгения Трубецкого, трактующей тот вопрос, которым книга названа – «Смысл Жизни». Книга была написана в 1918 году, как раз в то время, когда происходило крушение старого христианского мира и устанавливалась на земле апостасийная, пост-христианская, апокалипсическая эра – т.н. «новый век».
Рассматривая глубокий и сложный вопрос о смысле жизни, особенно на фоне окружающего хаоса и видимой бессмыслицы тех времен, князь Трубецкой удивительно-духовным образом рассуждает о фундаментальной структуре жизни, объясняя ее горизонтальную линию (широту) и вертикальную линию (долготу), и показывает, что только лишь в скрещении этих двух линий (крест) полностью раскрывается нам истинный смысл жизни. Вот что нам говорит этот замечательный духовный писатель (выдержки из книги «Смысл Жизни», страницы 53-65):
«Вокруг вопроса о цели и смысле жизни идет вековечный спор двух противоположных жизнепониманий – жизнепонимания натуралистического, которое ищет подлинной жизни и ее смысла в плоскости здешнего, и жизнепонимания супранатуралистического, которое утверждает, что истинная жизнь и ее смысл сосредоточивается в ином, верхнем, потустороннем плане бытия. Рассмотрение этих двух решений приводит нас к заключению об одинаковой односторонности, а потому и одинаковой несостоятельности обоих.
Для натурализма подлинная жизнь есть именно эта жизнь, которая протекает в посюстороннем плане бытия; подлинный мир – именно тот, который здесь перед нами кружится в одной плоскости, периодически нарождаясь и умирая. Ярким образцом такого жизнепонимания служит древне-греческая религиозность с ее культом природы и с ее солнечными богами – олимпийцами. Все эти боги грома и молнии, волн морских, лунного сияния и ослепительно яркого полуденного неба – суть человекообразные олицетворения радости здешнего. Греческая религия знает и потустороннее, но это не надземный, а подземный мир, где темно и безотрадно; о нем говорит Одиссею тень Ахилла, что лучше быть на земле рабом, чем в царстве теней царствовать над мертвецами.
Говоря о потустороннем, остановимся на тех религиях, которые представляют собой прямую противоположность жизнерадостному миросозерцанию древних греков. Я говорю о тех религиях Индии, которые не только не признают правду здешнего, но частью даже отрицают его реальность. Глубина религиозных исканий Индии выражается именно в том, что она превращает все суждения здравого смысл в их противоположное. То, что мы называем действительностью, есть на самом деле сон, а то, что мы называем сном, есть подлинная действительность и подлинная ценность, – вот чему учит нас аскетическая мудрость браманизма и буддизма. Слово «Будда» даже буквально значит «пробудившийся». И все учение обеих мировых религий есть ничто иное, как попытка осуществить это пробуждение, подняться над суетой, именуемой действительностью; для буддизма, как и для браманизма, подлинное выражение истинной жизни не эта действительность, а те крылья, которые влекут нас прочь от нее...
Пафос браманизма связывается еще и с практическим требованием, чтобы человек отказался от всего индивидуального, отрекся от всякого эгоистического желания, от всякого искания награды здесь или за гробом. Весь этот мир есть ложь, а поэтому и смысл жизни достигается лишь в полном отречении от мира. Жизненный идеал браманизма есть полное растворение всего индивидуального, конкретного – в безличном единстве мирового духа.
Это аскетическое отрешение от всего доводится до конца в буддизме. Его идеал заключается в том, чтобы возвыситься не только над жизнью конечной, индивидуальной, но надо всякой жизнью как таковой, над самым стремлением к жизни, над самым желанием бессмертия. Буддизм оставляет без ответа самый вопрос о вечной жизни индивида, чтобы не будить в человеке того суетного желания жить, которое составляет корень всего мирового страдания. В полном отрешении от жизни и заключается то успокоение в «нирване», которое проповедует буддизм.
Задача религиозного искания остается, в конце концов, и тут неразрешенной. Аскетическое самоотрицание Индии оказывается такой же полуправдой, как и религиозное мирочувствие древних греков. Мы видим тут два противоположных жизненных стремления, две скрещивающиеся линии жизни. Одна утверждается здесь, на земле, упирается в землю обоими концами. Другая, напротив, стремится прочь от земли, вверх. Но обе линии роковым образом приводят к одному и тому же. Смертью оканчивается и преходящее опьянение жизнью олимпийцев и возвышенной полет индусского аскеза. Ибо то, что называется блаженством в браманизме и буддизме, на самом деле не есть победа жизни, а как раз наоборот, победа над жизнью и, стало быть, победа смерти.
В сущности индусская религиозность верит не в смысл, а в бессмыслицу жизни. У индусов чувствуется духовный подъем, но он заканчивается роковой неудачей, ибо дух у них не одухотворяет землю, не преображает ее изнутри, не побеждает в ней силы зла, а только сам избавляется от этой силы. Его отношение к земле – только отрицательное: он отторгается от нее навеки, и тем самым отдает землю со всем живущим на ней во власть страдания, зла и бессмыслицы. Напрасны мучения и тщетна надежда живой твари, ибо в том спасении, которые возвещается аскетами Индии, для нее нет места: это – не спасение жизни, а спасение от жизни; «спасение» аскетов заключается именно в уничтожении всех конкретных форм, всего многообразия сотворенного... Тем самым обращается в ничто тот полет и подъем к запредельному, который составляет сущность религиозных исканий Индии, ибо полет этот не приводит к цели, и само небо для них остается навеки затворенным, запредельным.
Индусское и греческое решения вопроса о смысле жизни оказываются в одинаковой мере несостоятельными. Греческая религиозность, утверждающая мир, вместо космоса находит хаос – беспорядочное множество борющихся между собою сил, не связанных единством общего смысла. А религиозность индусская совершенно отметает мир как несущественное и бессмысленное, т.е. также не находит смысла в мире, а видит смысл лишь в его уничтожении. Таким образом, ищет ли человек смысл жизни в горизонтальной плоскости земного или в вертикальном подъеме в другой план существования, результат этих двух движений один и тот же: страдание о недостигнутом смысле и возвращение жизненного круга назад на землю, в бессмыслицу.
Обе эти линии, выражающие два основных направления жизненного стремления: линия плоскостная, или горизонтальная, и линия восходящая, или вертикальная, скрещиваются. И так-как эти две линии представляют собою исчерпывающее изображение всех возможных жизненных направлений, то их скрещение – крест – есть наиболее универсальное, точное схематическое изображение жизненного пути. Во всякой жизни есть неизбежное скрещение этих двух дорог и направлений, этого стремления вверх и стремления прямо перед собою.
Крест в этом смысле есть в основе всякой жизни. Крестообразно самое начертание жизни, и есть космический крест, который выражает собою как бы архитектурный остов всего мирового пути.
Весь вопрос о смысле жизни приводится к вопросу о кресте, ибо вне этих двух скрещивающися линий жизни других линий и путей быть не может. Но, в зависимости от того, приводят ли эти жизненные пути к цели – весь смысл креста будет различен. Если считать, что последний окончательный результат всякой жизни есть смерть, то скрещение жизненных линий есть только предельное выражение скорби, страдания, унижения, – тогда крест есть только символ всеобщей муки: таким его и знало до-христианское человечество. Иное дело, если в скрещивании двух линий жизнь достигает своей полноты, своего вечного, прекрасного и неумирающего смысла. Тогда крест становится символом этой высшей победы, крест становится животворящим, в чем заключается единственная правильная постановка вопроса о смысле жизни...
|
